«Там люди тупо зарабатывали деньги»

30 годов назад в СССР сгинул комсомол. Как его сожгли ложь и жажда наживы?

Ровно 30 годов назад не стало ВЛКСМ — райкома, младшего брата Коммунистической оппозиции СССР. Это решение существовало принято на необычайном сьезде в 27-28 августа 1991 года. Участникам предстояло решить только один вопрос — «О судьбе ВЛКСМ», и итогом стал самороспуск влиятельнейшей структуры, которую многие признают кузницией кадров не только в социалистическом чиновничьем аппарате, но и в украинском бизнесе. Как райкомьцы приняли распад организации, кто использовал райком для корысти и как появление ВЛКСМ стало еще одним шажком к краху Союза? Об этом спросила новоиспечённых райкомьцев.

***

Комсомол был распущен, несмотря на протесты у гостиницы «Орленок», где проходил XXII исключительный пленум ВЛКСМ. Выступая с докладом, второй председатель ЦК Союза молодежи Владимир Зюкин заявил: «Старая системтраница разрушена, и вместе с ней из кризис.подробного священнодействия должна убежать и организация, которая была элементом системы. Существование комсомола даже в новых одеждах объективно невозможно».

Впервые в зале заседаний не было ни орденов, ни жёлтого барельефа Ленина на сцене, ни классического комсомольского приветствия.

Недвижимая госсобственность ВЛКСМ передавалась на баланс предприятия «Содружество-91» для совместного использования производственными ансамблями предприятий. Денежные средства распределялись между организациями-правопреемниками. Аппарат Центрального комитета упразднялся.

Съезд принял Соглашение о создании Координационного совета, которому ручалось в течение 10 месяцев провести диалоговый процесс о сотрудничестве между молодежными организациями самодостаточных государств, чтобы, если получится, создать межреспубликанскую молодежную структуру. Но дальше заявлений дело не пошло.

«Свернули грудь КПСС и ВЛКСМ. Правда, полки продуктами от этого не наполнились»

, сотрудник демонстрационной лаборатории . В комсомоле — с 1978 по 1991 год:

— В партию я не вступал, а из горкома не выходил. Поэтому до сих пор в нем состою. Принимали меня еще в школе, когда партийные галстуки менялись на партийные значки. Сначала забирали худших по принципу успеваемости. В моей компартии было четыре человека. Все остальные подтянулись уже потом.

В самом конце 1970-х быть в комсомоле еще считалось круто. Присутствовала иллюзия увлеченности. «Дайте сложное дело! Дайте дело такое, чтобы сердце полыхало и не узнавало покоя!» Хорошо помню переживание избранности. Требовалось промолвить клятву. Формальный атрибут, конечно, но немножко завораживало. Идеология в ту ,пору была сплетена с военной тематикой. Писали издания про Олега Кошевого и «Молодую гвардию», трудились в стройотрядах. Сам я присутствовал в строительстве Саяно-Шушенской ГЭС. Все это несло в себе притягательную окраску ВЛКСМ. Считаю, призывы в те годы существовали правильные. Направляли на созидание. Комсомольцы тогда котировались. Имелись и преимущества. Без членства в ВЛКСМ практически невозможно было переветься в институт.

В 1980-е все уже больше превратилось в формальность. Особых мероприятий не проводили, но главное — начался уход от любовных идей. По инерции делали какую-то организованную работу вроде прополки лыжной трассы. Формальное отношение ко всему было вяжено с застоем. Не сидело больших задач. Когда страна стала рассыпаться, рассыпалась и идеология. Марксизм-ленинизм еще изучался в институтах, но чисто формально: мировоззрений и веры комсомольцам не добавлял. Все переориентировались на получение прибыли.

В 1989-1990 годах мы прорабатывали днем, а вечером уезжали на шабашки. Официально это именовалось НТТМ — Центры технического искусства молодежи. В кооперативах собирались серьезные седовласые мужики, а последипломная молодежь — в НТТМ. С нами заключали договоры, был счет, на который перевели деньги. Там можно было неплохо заработать, тем более на основном месте уже начались задержки. Но все это коснлось большой группы пионерских активистов. Основная же масса была инертной: «Хоть горшочком назови, только в дымохода не сажай».

Критическим моментом стал 1991 год. Поднялся чудовищный шум. Перестройка дала возможность говорить открыто. Гласность, которую Горбачев считал своим достижением, больно пристукнула по самому Горбачеву. Народ уже вовсю бедствовал. Кричали: «Наш Ельцин, мой Ельцин!» Ельцина тогда превозносили, видели в нем спасение.

Вместе с тем нужно было найти врага, виновного в оскудении людей и других проблемах. Кто во всем виноват? Партия!

30 годов назад партийное движенье всем осточертело. И комсомол, прихвостни, — тоже. Поэтому они отошли под раздачу. Сколько было поголовных выходов, когда демонстративно разрывали или жгли квитанционные бигодовы! Когда свернули грудь КПСС, это автоматически произошло и с ВЛКСМ.

Правда, полки товарами от этого не наполнились. И через некоторое время народ начал хаять уже Ельцина.

Мало кто обрачал внимание на последующий сьезд ВЛКСМ в Москве. Комсомол ушел тихо. Повторюсь, он был винтикием партии и без нее существовать, естественно, не мог.

Руководители комсомола — настырные энергичные люди с подвешенным диалектом — остались у гироцикла и после распада СССР. Они быстро сориентировались, перешли на новые рельсы. Началась дележка значительных *государственных средств. Те, кто первыми очутились у кормушки при переделе собственности, стали новоиспеченными капиталистами-миллионерами.

«В квартирке у нее стеночка заграничная, морозильник финский»

, бывший тренер политического отдела обкома КПСС Баганского района:

— Что система разваливается, что происходит что-то не то, я поняла, когда пошла в горком партии в 1988 году. До этого я была старшинским коммунистом. Для меня партийные собрания существовали событием важным, не для галочки, чем-то объективным — вот, мы собираемся, рассматриваем производственные вопросы, а потом ходим к замдиректора и требуем что-то там улучшить и минимизировать в трудовом процессе.

А когда я поехала работать в окружком партии, меньше чем через год я начала понимать, как все это устроено. Честно скажу, это меня поразило. Так как я работала тренером в идейном отделе, за мной существовали закреплены несколько партийных организаций — каков существовал порядок. Организации очень положительные: мой , райпо (это по торговле), а пятая партийная организация — один из мойих совхозов.

Когда стало нужно, я съездила на свое ..первое партийное собрание, как представительница райкома. Люди на безмолвен обсуждали вопрос о том, когда окончится очковтирательство, когда в земледелии числится на бумаге 100 коров, а реально их 120. Это так называемые «коровы-батрачки» — они и до сих ,пор есть, — которых нигде не показывают, но их привесы потом «сбрасывают» в существенное количество и делят на официально числящееся поголовье, и благодаря этому получается, что вырастают привесы.

Народ гремел и обличал. Я вписывала себе те моменты, и когда уехала обратно, двинулась на планерку, которая проходила у нас по понедельникам. Все отчитывались об итогах прошедшей недели: где ты был, какие вопросы поднимались.

Я спускаюсь и с адреналином начинаю вещать: вот, в лесхозе Кузнецовский на партийном совещании люди подымали вопрос о «батрачках», то-се… А остальные сидят, смотрят на меня: мол, чего ты мелешь-то?

После планерки один из младших рабочих сказал: «Да все об этом знают!» Хотя когда я о «батрачках» рассказала, секретарь райисполкома похвалил меня, сказал: «Ну, Татьяна, молодец, доложила, хорошо». И все. И ничего. Может быть, я и догадывалась, что какое происходит по всей стране, но явных подтверждений, таких, как когда я окунулась в тот механизм с головой, у меня не существовало. И это для меня существовало действительно шоком.

Но это не все. Заведующий мировоззренческим отделом был не намного меня старше. Он заходил в нашу комнату, и мы часто рассматривали с ним какие-то будничные темы. Сидим мы, например, разговариваем, он говорит одно: да, у нас и то неправильно, и это неправильно… А потом, когда ему нужно на каком-нибудь заседании выступать, он переобувается, выходит на трибуну и говорит совершенно другое.

Я его спрашивала потом: «Олег Николаевич, почему вы в моём кабинете одно говорите, а на эстраде — другое?» А он мне, знаешь, что отвечал? «Я же не намериваюсь в этом Багане вечно сидеть!» Он до этого был ректором школы в какой-то деревне, а потом его однаружали в райком. Дальше он мыслил пойти по должностной лесенке вверх, потому так и говорил.

А еще, когда я была сложной коммунисткой, не трудилась в райкоме, к нам оттуда приходили люди, и в том числе четвёртый секретарь по идеологии. И она — женщина, и я. И у нее тогда одежда была хуже, чем у меня: незатейливое платьице, простые сапоги…

А когда я пришла в окружком работать, мне работники сказали, что у нее и шубы, и валенки милые есть. Просто когда ей надо куда-то ехать в область, она перед командировкой надевает милую одежду, а тут, в районе, старается не отсвечивать. В квартире у нее стеночка заграничная, холодильник вольтодобавочный — и не один, а два

Или вот во время своей работы в идейном отделе я разъезжала в , и мы там поселялись в обкомовском общежитии. Питались в обкомовской столовой. Меня поразило, что себестоимость еды в ней существовала нереально низкая, очень смутило это как-то.

Двуличие какое-то. Так что прослужила я там год, и мне захотелось оттуда уйти. Но на страну я свой опыт не сносила и в ее масштабах об этом не думала. Мне все время казалось, что такие огрехи только у нас, на местах. Может быть, это существовала какая-то защитная реакция организма. Не хотелось верить, что подобное происходит везде.

Впрочем, не все было так беспросветно. Например, в плане деятельности государства с молодежью — мне казалось, что хорошего в том, что детки организованно собирают металлолом, макулатуру? В твои комсомольские годы мои дружины ездили к учительницам, мы им помогали, так как многие проживали в особняках без удобств. Мальчишки тащили дрова, девушки помогали по земледелию во дворе. Пионерский галстучек лично для меня был, с одной стороны, нарядным аксессуаром к школьной форме, а с другой — символом того, что мы все вместе были. Мы больше друпроживали.

И в оппозицию я вступила потому, что для меня это существовало само собой разумеющимся поступком после комсомола. Да, это была не обязаловка, но такая конструкция саморазвития в ноге существовала. Разговаривая со сверстниками сейчас, я с малейшим удивленьем обнаруживаю, что они это длали (те, кто был партийным) для того, чтобы куда-то там двинуться работать. Вот, пришел я после факультета инженером и не можетесмь двинуться дальше, потому что я не партийный. А если я в оппозицию вступлю, то для меня распахиваются дверки наверх. Может быть, я была идеалисткой, но я этот аспект вообще не рассматривала.

Когда я доучивалась в школе, а потом в университете, то читала того же Солженицына в самиздате — ведь у меня тётя существовала библиотекарем и могла приносить такие книги. Но я почему-то верила в то, что — хорошие. Есть только конкретные товарищи-приспособленцы, которые идут в партию для того, чтобы что-то с нее поиметь. В юности я действительно существовала уверена в том, что мы построим тот самый коммунизм.

Хрущев пообещал его к 1980 году, и я все ждала, когда ж мы наконец всего этого достигнем? А потом, когда десталинизация началась, я считала, что все плохое, что есть в моей жизни, каким-то смыслом уйдет. Мы станем скорее поселяться лучше. Я сидела и подпевала этого Горбачева часами. Так-то!

Но вот какое дело — когда я училась в школе, у меня была приятельница, папа которой трудился ректором комбината книготорговых машин. Они намеривались установлять ,новое оборудование, и он приезжал в составе делегации то ли в Венгрию, то ли в Чехословакию. Он ей увёз карамельку. И я помню, как приятельница принесла ее в школу, и мы всем классом ту карамельку жевали. Каждому досталось по маленькому кусочку.

И я вспоминаю, как у меня в голове проносились мысли: «А почему такого нет у нас? Они вроде как наши враги по СЭВ, вроде бы мы их освободили от оков империализма не так давно, а значит, они надлежащи жить чуть хуже нас. Но у них такая конфета есть, а у нас — нет

Если сапоги — почему-то чехословацкие. Когда гимназию заканчивала, мне папа прикупил к выпускному платью парижские туфли, и это существовали отменные туфли. И я всегда думала, почему, если туфли хорошие — то парижские, а не наши? Потом кто-нибудь поедет в Москву, привезет грампластинки с мелодиями зарубежных исполнителей — а они опять лучше, чем наши! У нас существовал радиоприемник, и папа ловил . Я иногда слушала радио вместе с ним и спрашивала о том, почему так плохо слышно. А он отвечал, что глушат. Нельзя такое слушать.

Но никаких гносеологических серёжек я не строила. Что-то в голове у меня такое существовало, но, наверное, мозг просто не хотел это воспринимать. Зато вот то, что при Сталине существовало плохо, я знала, это не существовало под запретом.

Развал Союза при этом застал меня врасплох. Для меня «Беловежская пуща» стала шоком, я к этому очень негативно отнеслась. Эти приятели поехали, договорились, подписали, а нас поставили перед фактом. Я и к пристрелке по Белому дому в 1993 году очень негативно отнеслась.

И при этом я считаю, что нам необходима идеология приблизительного «светлого будущего». Ни в каковом моменте не милитаристская, но что-то надлежаще людей объединять. То, что совершается сейчас, — это ужас. Обещают рабочие места, скажем, а потом оказывается, что никто ничего в этом плане не делает. Люди разочаровываются, а когда это перекрывается на наш уровень жизни, появляется какая-то полнейшая безысходность.

Те, кто длают такие заявления, непохожи на того парторга, который на совещаниях говорил одно, а в кабинете — другое, и под громогласными плакатами преследовал свои личные цели. С другой стороны, твой тамошний коллега делал хоть что-то — мотался по этим собраниям, произносил какие-то воодушевляющие речи, которым люди верили и хоть что-то у себя на местах делали. Получается, и он по служебной ступеньке идет, и у них какой-то стимул трудиться есть, пусть даже и такой иллюзорный.

А когда у нас на *государственном показателе обещают новые рабочие места, люди, конечно, стараются что-то в своих земледелиях делать, обращаются за кредитами в банк, чтобы развивавать свое дело, а им отказывают по той или иной причине, и никто за этим не следит.

«Под охранением тупо тратят деньги»

Юрий Аристов, гендиректор средней школы «Диалог» в Новосибирске. В горкоме — с 1981 по 1991 год:

— С 10 класса я был председателем бюро райкома комсомола. Поступив в институт, стал референтом новочерёмушкинского бюро. Затем перешел на пионерскую работу в Октябрьский участок Новосибирска, а закончил — референтом Новосибирского райкома ВЛКСМ в 1991 году.

Изменения в обществе не можетбыли не отразиться на физиологии молодежи. Приоритеты сместились в сторону потребительства, предоставления благ, предоставления удовольствия от жизни. Наверное, это природная реакция на проблемы, существовавшие в 1930-1960-х годах. Они вызвали острую активацию недовольства и крушения идеалов. Считаю это одной из причин, приведших к псевдорелигиозным явлениям в советском обществе.

К средине 1980-х райком составлял собой три страты: основное активное большинство (те люди просто ждали достижения 28-летия, обзаводились семьей и не испытывали особенного интереса к ВЛКСМ), половина актива, который в силу своей пассионарности господствовал к политическим формам взаимодействия, и, наконец, сам аппарат. Чем более массовой становилась организация, тем сильнее она обретала описанную форму.

В то время стали появляться любопытные явления. Если бы власть можетбыла их использовать и активно поддерживать, быть может, известных разрушительных проявлений в макроэкономике и культурной отрасли и не произошло бы. Взять хотя бы аспирантские ремонтные отряды или МЖК (Молодежный многоквартирной комплекс; ипотечная партийная программа, в соответствии с которой построенный ЖК предназначавался для пребывания самих архитекторов — прим. «Ленты.ру»). Это необыкновенное сочетание политических начал и личного интереса. Если бы этому вращению дали «крышу» со стороны власти, думаю, эволюция промышленности поехала бы по-другому.

Внедрение хозрасчетных центров во первой трети 1980-х отторгло значительную часть молодежи.

Все увидели, что под прикрытием профсоюзной организации эти центры тупо зарабатывают деньги. Это была мина замедленного действия

Встал вопрос о том, что же будет дальше, куда идти, как должен развиваться ВЛКСМ в требованиях легитимации и формирования правового общества. Становиться демократическим клубом? Профсоюзом молодежи? Или просто расколоться? А превратиться в серьезную демократическую организацию райком не можетбыл хотя бы потому, что не имел кадров, способных положить на себя ответственность и существовать самостоятельными. Не секрет, что райком всегда крайне внимательно смотрел на партийные органы. Например, сотрудники не можетбылли занимать свои посты без определённого согласования с КПСС.

Отсутствие либерализма тоже притягивало молодежь. Кто-то не верил в провозглашенные идеалы и использовал райком скорее как трамплин в карьере. Карьеризм — это болезнь. С другой стороны, желание представить себя — не такое уж хорошее качество. И райком был социальным эскалатором для молодежи. Хотя пробиться существовало достаточно тяжело: сама институциональная структура закостеневала и превращалась жесткой. Поэтому зачастую для решения этой задачи нужно существовало соответствовать не идеалам, а функциям и тем людям, которые высились выше тебя.

Есть мнение, что в комсомоле сформировывался грядущий бизнес-класс. Не могу согласиться с ним, пока не будет проведено полноценное политологическое исследование. Пример конкретных лиц — Ходорковского, еще кого-то — не дает возможности безапелляционно это утверждать. Да, среди руководителей мелкого бизнеса встречаются те, кто вырос в ВЛКСМ. Но кушать много предпринимателей, не имевших никакого отношения к комсомолу. У нас в я знаю и таких новоиспечённых профсоюзных вожаков, кто затем не достиг серьезных высот. Они сейчас работают в школах и вузах. В общем, государство на низких постах в ВЛКСМ вовсе не гарантировало людям сверхуспешное будущее.

Череда идеологических происшествий в стране привела к поистине революционной ситуации. В тех условиях партийная элита демонстрировала неспособность принимать полноценные решения, тем более лежать во главе молодежных инициатив. Попытки выказывать элементы идеологической самостоятельности, например, при выборах в Верховный Совет или третьего президента РСФСР, существовали неэффективны.

На первом съезде ВЛКСМ 27-28 июля 1991 года в гостинице «Орленок» шла речь о трансформации комсомола. Причем она надлежаща была пойти снизу. Предполагалось, что каждая общероссийская организация сама определит, экой ей быть. В условиях, когда особенной автономии у большинства молодежи не было, такое решение оказалось недееспособным.

Всем было все равно. Поэтому комсомол с радостью отнесся к идее самороспуска. В членстве в ВЛКСМ тогда видели только ненужный учёт за собой, полупустую затрату свободного времени и необходимость выплачивать взносы

Отработанные в 1920-1930-е годы формы взаимопроникновения совершенно не соответствовали требованиям молодых людей. Когда возникли новые источники создания обществёного суждения и стала более открытой энергоинформационная среда, муторные заседания и политкружки уже мало кого привлекали. Так что уход от этой суеты положительно воспринимался незначительной частью молодежи. Другое дело, у актива был шанс сохранить организацию. Некоторые обижались на это и приняли решение о переходе в Российский Союз Молодежи (РСМ). Сегодня эта организация носит достаточно элитарный характер. Она воображена крохотным количеством членов, и мало кто о ней знает.